Неточные совпадения
«Всё-таки он хороший
человек, правдивый, добрый и замечательный в своей сфере, — говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая его пред кем-то, кто
обвинял его и говорил, что его нельзя любить. Но что это уши у него так странно выдаются! Или он обстригся?»
— Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого
человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли
обвинить вас… чтобы вы не видали его. Кажется, это не много. И за это вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
— «Да, шаловлив, шаловлив, — говорил обыкновенно на это отец, — да ведь как быть: драться с ним поздно, да и меня же все
обвинят в жестокости; а
человек он честолюбивый, укори его при другом-третьем, он уймется, да ведь гласность-то — вот беда! город узнает, назовет его совсем собакой.
Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом; затем повернулся, вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этот
человек на Раскольникова. Его, и его одного, он
обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
Кое-где
люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали
обвинять друг друга, дрались и резались.
Писатель начал рассказывать о жизни интеллигенции тоном
человека, который опасается, что его могут в чем-то
обвинить. Он смущенно улыбался, разводил руками, называл полузнакомые Климу фамилии друзей своих и сокрушенно добавлял...
Видя эту площадь, Клим вспоминал шумный университет и студентов своего факультета —
людей, которые учились
обвинять и защищать преступников. Они уже и сейчас
обвиняли профессоров, министров, царя. Самодержавие царя защищали
люди неяркие, бесталанно и робко; их было немного, и они тонули среди обвинителей.
А тут внук, свой
человек, которого она мальчишкой воспитывала, «от рук отбился», смеет оправдываться, защищаться, да еще спорить с ней,
обвиняет ее, что она не так живет, не то делает, что нужно!
Он прав, во всем прав: за что же эта немая и глухая разлука? Она не может
обвинить его в своем «падении», как «отжившие
люди» называют это… Нет! А теперь он пошел на жертвы до самоотвержения, бросает свои дела, соглашается… венчаться! За что же этот нож, лаконическая записка, вместо дружеского письма, посредник — вместо самой себя?
— Нисколько, — ответил ему Версилов, вставая с места и взяв шляпу, — если нынешнее поколение не столь литературно, то, без сомнения, обладает… другими достоинствами, — прибавил он с необыкновенной серьезностью. — Притом «многие» — не «все», и вот вас, например, я не
обвиняю же в плохом литературном развитии, а вы тоже еще молодой
человек.
Впрочем, они уже давно не видались; бесчестный поступок, в котором
обвиняли Версилова, касался именно семейства князя; но подвернулась Татьяна Павловна, и чрез ее-то посредство я и помещен был к старику, который желал «молодого
человека» к себе в кабинет.
— В этом-то и ошибка, что мы привыкли думать, что прокуратура, судейские вообще — это какие-то новые либеральные
люди. Они и были когда-то такими, но теперь это совершенно другое. Это чиновники, озабоченные только 20-м числом. Он получает жалованье, ему нужно побольше, и этим и ограничиваются все его принципы. Он кого хотите будет
обвинять, судить, приговаривать.
— Я видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался
обвинить несчастного мальчика, который во всяком неизвращенном
человеке мог возбудить только сострадание; знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит только в таких бессмысленных и жестоких поступках.
Часто он старался
обвинить самого себя в неумении отвлечь Зосю от ее друзей и постепенно создать около нее совершенно другую жизнь, других
людей и, главное, другие развлечения.
Иные уверяли, что
люди Дубровского, напившись пьяны на похоронах, зажгли дом из неосторожности, другие
обвиняли приказных, подгулявших на новоселии, многие уверяли, что он сам сгорел с земским судом и со всеми дворовыми.
Старый мир, осмеянный Вольтером, подшибленный революцией, но закрепленный, перешитый и упроченный мещанством для своего обихода, этого еще не испытал. Он хотел судить отщепенцев на основании своего тайно соглашенного лицемерия, а
люди эти обличили его. Их
обвиняли в отступничестве от христианства, а они указали над головой судьи завешенную икону после революции 1830 года. Их
обвиняли в оправдании чувственности, а они спросили у судьи, целомудренно ли он живет?
Тем не меньше, хотя и дурным слогом, но близнецы «Москвитянина» стали зацеплять уж не только Белинского, но и Грановского за его лекции. И все с тем же несчастным отсутствием такта, который восстановлял против них всех порядочных
людей. Они
обвиняли Грановского в пристрастии к западному развитию, к известному порядку идей, за которые Николай из идеи порядка ковал в цепи да посылал в Нерчинск.
Его
обвинили чуть не в совершенном обскурантизме, и даже до сих пор некоторые критики не хотят ему простить того, что Русаков — необразованный, но все-таки добрый и честный
человек.
Убеждение в чем? (О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как
обвинял он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? — говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в лице, — какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого
человека! О, что за день! О боже, какой кошмар!
Я знаю, что заводское хозяйство запущено, в чем и не
обвиняю своего предшественника, как
человека, не получившего специального образования.
Отставка не образумила его, а, как все безнадежно погибшие
люди, он
обвинил в случившемся других и прежде всего Петра Елисеича, который назначен был вместо него управителем завода и, кроме того, оставлен в прежней должности рудникового управителя.
— Вы сейчас
обвиняли ее брата в том, что он осуждает
людей за глаза, а теперь
обвиняете его в том, что он говорит правду в глаза. Как же говорить ее нужно?
— Я вам уже имел честь доложить, что у нас нет в виду ни одного обстоятельства, обвиняющего вашего сына в поступке, за который мы могли бы взять его под арест. Может быть, вы желаете
обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется, другое дело: мы к вашим услугам. А без всякой вины у нас
людей не лишают свободы.
— Извините, сударыня: у меня много дела. Я вам сказал, что
людей, которых ни в чем не
обвиняют, нельзя сажать под арест. Это, наконец, запрещено законом, а я вне закона не вправе поступать. Вперед мало ли кто что может сделать: не посажать же под арест всех. Повторяю вам, это запрещено законом.
Как все бесхарактерные
люди, Прозоров во всех своих неудачах стал
обвинять жену, которая мешала ему работать и постепенно низвела его с его ученой высоты до собственного среднего уровня.
Налетов. Нет, позвольте, Самуил Исакович, уж если так говорить, так свидетельств было два: по одному точно что «оказалось», а по другому ровно ничего не оказалось. Так, по-моему, верить следует последнему свидетельству, во-первых, потому, что его производил
человек благонамеренный, а во-вторых, потому, что и закон велит следователю действовать не в ущерб, а в пользу обвиненного…
Обвинить всякого можно!
Мы,
люди прохожие, народ благодушный и добрый; мы, по натуре своей, склонны более оправдывать, нежели
обвинять, скорее прощать, нежели карать; притом же мы делом не заняты — так мудрено ли, что такие вопросы толпами лезут в наши праздные головы?..
— «Давно мы не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с вам»; не повестью госпожи Д…, которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью, что мы еще не встречали ни одного
человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице и дающие нам право
обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не смеем его подозревать, хотя имеем на то некоторое право)…»
— Не ходил!.. Не просил! — воскликнул он, закашливаясь. — Вместо того чтобы похвалить за это
человека, она его же за то
обвиняет. Что ж это такое?
— О да. Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в… полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственное выражение ваше: «Знаете ли, как может быть силен один
человек?» Пожалуйста, не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят
обвинять в шпионстве.
Даже солидные
люди стремились
обвинить его, хотя и сами не знали в чем.
Насчет замечания вашего о моей непрактичности напомню вам одну мою давнишнюю мысль: что у нас в России целая бездна
людей тем и занимаются, что всего яростнее и с особенным надоеданием, как мухи летом, нападают на чужую непрактичность,
обвиняя в ней всех и каждого, кроме только себя.
— Я не хочу того! — сказала она почти униженным тоном. — Я это сказала не подумав, под влиянием ужасного страха, что неужели же мне непременно суждено быть женой
человека, которого могут
обвинить в убийстве.
Полицейские и жандармы допрашивают молодого
человека, но всё, что он говорит, не подходит ни под одно из подлежащих их ведению преступлений, и нет никакой возможности
обвинить его ни в революционных поступках, ни в заговорах, так как он объявляет, что он ничего не желает разрушать, а, напротив, отрицает всякое насилие и ничего не скрывает, а ищет случая говорить и делать то, что он говорит и делает, самым открытым образом.
И если теперь уже есть правители, не решающиеся ничего предпринимать сами своей властью и старающиеся быть как можно более похожими не на монархов, а на самых простых смертных, и высказывающие готовность отказаться от своих прерогатив и стать первыми гражданами своей республики; и если есть уже такие военные, которые понимают всё зло и грех войны и не желают стрелять ни в
людей чужого, ни своего народа; и такие судьи и прокуроры, которые не хотят
обвинять и приговаривать преступников; и такие духовные, которые отказываются от своей лжи; и такие мытари, которые стараются как можно меньше исполнять то, что они призваны делать; и такие богатые
люди, которые отказываются от своих богатств, — то неизбежно сделается то же самое и с другими правительствами, другими военными, другими судейскими, духовными, мытарями и богачами.
— Что ж делать, братец? Я даже горжусь… Это ничего для высокого подвига; но какой благородный, какой бескорыстный, какой великий
человек! Сергей — ты ведь слышал… И как мог я тут сорваться с этими деньгами, то есть просто не понимаю! Друг мой! я был увлечен; я был в ярости; я не понимал его; я его подозревал,
обвинял… но нет! он не мог быть моим противником — это я теперь вижу… А помнишь, какое у него было благородное выражение в лице, когда он отказался от денег?
Когда же, после многих страданий, он решался наконец увериться, что обманувший его
человек бесчестен, то прежде всех
обвинял себя, а нередко и одного себя.
Это был один из тех благороднейших и целомудренных сердцем
людей, которые даже стыдятся предположить в другом
человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во все добродетели, радуются чужому успеху, живут, таким образом, постоянно в идеальном мире, и при неудачах прежде всех
обвиняют самих себя.
Николай Калмык, как
человек очень хитрый, сделавший много оскорблений затоптанной в грязь барышне, понимал свое положение и прикинулся кающимся грешником, сваливая все вины на покойницу и
обвиняя себя только в рабском исполнении ее приказаний.
Вот если б у меня была такая ужасная должность, как, например, прокурорская, где надо
людей обвинять, — ну, это, разумеется, было бы мне нестерпимо, и я бы страдал и терзался; но теперь я совершенно доволен моим положением и счастлив.
И понятые потащили из избы Захара, который не переставал уверять, что идет своею охотой, что будет жаловаться за бесчестие, что становой ему
человек знакомый, что все Комарево за него вступится, потому всякий знает, какой он есть такой
человек, уверял, что он не лапотник какой-нибудь, а мещанский сын, что вязать мещанина — это все единственно, что вязать купца, — никто не смеет, что Гришка всему делу голова-заглавие, что
обвинять его, Захара, в покраже быка — значит, все единственно,
обвинять в этом деле Федота Кузьмича, и проч.
Не стану утруждать читателя описанием этой сцены. И без того уже, увидите вы, найдется много
людей, которые
обвинят меня в излишней сентиментальности, излишних, ни к чему не ведущих «излияниях»,
обвинят в неестественности и стремлении к идеалам, из которых всегда «невесть что такое выходит»… и проч., и проч. А критики? Но у «критиков», как вы знаете, не по хорошему мил бываешь, а по милу хорош; нельзя же быть другом всех критиков!
И заметьте, что, собственно, я нисколько не намерен
обвинять их; скажу более, они все… то есть почти все, прекрасные
люди.
Потом являлась Александра Викторовна Травкина с мужем, — высокая, тонкая, рыжая, она часто сморкалась так странно, точно коленкор рвали. А муж её говорил шёпотом, — у него болело горло, — но говорил неустанно, и во рту у него точно сухая солома шуршала. Был он
человек зажиточный, служил по акцизу, состоял членом правления в каком-то благотворительном обществе, и оба они с женой постоянно ругали бедных,
обвиняли их во лжи, в жадности, в непочтительности к
людям, которые желают им добра…
— Чего не понимать? — спросил Илья, вздохнув и пожимая плечами. — Просто. Я говорю: поставь ты мне в жизни такое, что всегда бы незыблемо стояло; найди такое, что ни один бы самоумнейший
человек ни
обвинить, ни оправдать не мог… Найди такое! Не найдёшь… Нет такого предмета в жизни…
— Та-ак… Я подумал, что, коли
человек неглуп — он обязательно жулик… Всё может оправдать… И
обвинить всё может…
— Владимир Иваныч, — сказала она и взяла меня за обе руки. — Вы много пережили и испытали, знаете больше, чем я; подумайте серьезно и скажите: что мне делать? Научите меня. Если вы сами уже не в силах идти и вести за собой других, то по крайней мере укажите, куда мне идти. Согласитесь, ведь я живой, чувствующий и рассуждающий
человек. Попасть в ложное положение… играть какую-то нелепую роль… мне это тяжело. Я не упрекаю, не
обвиняю вас, а только прошу.
Большинство
людей, знавших семейный быт Журавки, во всех домашних неприятностях более
обвиняли синьору Луизу, но в существе и синьора Луиза никак не могла ужиться в ладу с Ильею Макаровичем.
— Перестаньте, княгиня! — произнесла Петицкая как бы уже строгим голосом. — Разве повернется у кого-нибудь язык, чтобы
обвинить вас в чем-нибудь? Напротив, все удивляются вам, и я знаю одного
человека, который очень бы желал сделать предложение вам…
4. Предоставляя полное право читателям
обвинять меня, если мои русские не походят на современных с нами русских 1812 года, я прошу, однако же, не гневаться на меня за то, что они не все добры, умны и любезны, или наоборот: не смеяться над моим патриотизмом, если между моих русских найдется много умных, любезных и даже истинно просвещенных
людей.